В течение часа я старался ему доказать, что мог бы принести гораздо большую пользу в Порт-Артуре, чем в столице, но государь не соглашался. Я подозревал, что на него повлияли его мать и Ксения, которые не хотели подвергать меня непосредственной опасности.
В тот же день я встретил адмирала Авелана, моего бывшего командира по «Рынде», превосходного моряка, который, однако, совершенно не подходил для административного поста морского министра. Ни он, ни начальник Главного морского штаба, адмирал Рожественский, не могли мне объяснить, что же теперь произойдет и каким образом мы с нашими сорока пятью боевыми единицами, составлявшими Тихоокеанскую эскадру, сможем одержать победу над японскими судами, построенными на английских судостроительных верфях?
От волнения налитые кровью глаза Авелана буквально вылезли на лоб. Рожественский же заявил, что готов немедленно отправиться в Порт-Артур и встретиться с японцами лицом к лицу. Его почти нельсоновская речь звучала комично в устах человека, которому была вверена почти вся власть над нашим флотом. Я напомнил ему, что Россия вправе ожидать от своих морских начальников чего-нибудь более существенного, чем готовность пойти ко дну.
– Что я могу сделать, – воскликнул он, – общественное мнение должно быть удовлетворено! Я знаю это. Я вполне отдаю себе отчет в том, что мы не имеем ни малейшего шанса победить в борьбе с японцами.
– Отчего вы не думали об этом раньше, когда высмеивали моряков микадо?
– Я не высмеивал, – упрямо возразил Рожественский. – Я готов на самую большую жертву. Это тот максимум, который можно ожидать от человека.
И этот человек с психологией самоубийцы собирался командовать нашим флотом! Я был глубоко потрясен и, забыв общеизвестные черты характера нашего милейшего генерал-адмирала, отправился к дяде Алексею. Свидание носило скорее комический характер. Все вооруженные силы микадо на суше и на море не могли смутить оптимизма дяди Алексея. Его девиз был неизменен: «Мне на все наплевать». Каким образом должны были проучить наши «орлы» «желтолицых обезьян», так и осталось для меня тайной. Покончив таким образом со всеми этими вопросами, он заговорил о последних новостях Ривьеры. Что дал бы он, чтобы очутиться в Монте-Карло. Пошли вопросы: видел ли я мисс X. и понравилась ли мне мисс V.? Не соберусь ли я к нему пообедать и вспомнить старое? Его повар изобрел новый способ приготовления стерляди, представлявший собою величайшее достижение кулинарного искусства, и так далее.
Главнокомандующим нашей армией в Маньчжурии был назначен генерал Куропаткин. В противоположность нашим морским начальникам, Куропаткин был полон оптимизма и уже победил японцев по всему фронту задолго до того, как его поезд выехал из Петербурга на Дальний Восток. Типичный офицер Генерального штаба, он всецело полагался на свои теоретические расчеты, диспозиции и тому подобное. Что бы ни предприняли японцы, у Куропаткина имелся запас контрмер. Он очень охотно беседовал с петербургскими журналистами и давал подробные интервью.
А в это время бесконечные воинские поезда медленно переползали через Урал. Три четверти солдат, которые должны были драться, только накануне узнали о существовании японцев. Им казалось непонятным оставлять родные места и рисковать своими жизнями в войне с народом, который не причинил им никакого непосредственного зла.
– Далеко ли до фронта? – спрашивали они своих офицеров.
– Около семи тысяч верст.
Семь тысяч верст. Даже словоохотливый главнокомандующий русской армией не мог бы объяснить этим солдатам, для чего понадобилось России воевать со страной, расположенной на расстоянии семи тысяч верст от тех мест, где русский мужик трудился в поте лица своего.
В качестве особого новшества уходящие полки были благословлены иконой преподобного Серафима Саровского, святого, недавно канонизированного Священным синодом. Его незнакомые черты подействовали на солдат самым удручающим образом. Если бы Бог и святые вообще были замешаны в дальневосточном преступлении, Ники и его епископам следовало бы придерживаться старого надежного святого Николая, который благословлял империю на протяжении трехсот лет сражений. Ближе к концу японской войны дошло до того, что я начал испытывать отвращение к самому имени Серафима Саровского. Возможно, он вел образцовую жизнь, но как источник вдохновения для войск оказался полным неудачником.
Бесцельно пересказывать вновь эпопею Русско-японской войны. В течение восемнадцати месяцев мы шли от одного поражения к другому. Когда она окончилась и Витте удалось заставить японцев принять довольно сносные условия мира, наши генералы заявили, что, если бы у них было больше времени, они могли бы выиграть войну. Я же полагал, что им нужно было дать двадцать лет для того, чтобы они могли поразмыслить над своей преступной небрежностью. Ни один народ не выигрывал и не мог выиграть войны, борясь с неприятелем, находившимся на расстоянии семи тысяч верст в то время, как внутри страны революция вонзала нож в спину армии.
Мое личное участие в войне 1904–1905 годов оказалось весьма неудачным. В феврале 1904 года государь возложил на меня задачу организовать так называемую крейсерскую войну, имевшую целью следить за контрабандой, которая направлялась в Японию. Получив необходимые данные из нашей контрразведки, я выработал план крейсерской войны, который был утвержден Советом министров и заключался в том, что русская эскадра из легко вооруженных пассажирских судов должна была иметь наблюдение за путями сообщения в Японию. При помощи своих агентов я приобрел в Гамбурге у Гамбургско-американской линии четыре парохода по 12 тысяч тонн водоизмещения. Эти суда, соединенные с несколькими пароходами компании нашего добровольного флота, составляли ядро эскадры для крейсерской войны. Они были снабжены артиллерией крупного калибра и поставлены под начальство опытных и бравых моряков.
Замаскировав движение избранием направления, казавшегося совершенно невинным, наша флотилия появилась в Красном море как раз вовремя, чтобы захватить армаду из 12 судов, нагруженных огнестрельными припасами и сырьем и направлявшихся в Японию. Добытый таким образом ценный груз возмещал расходы, понесенные на выполнение моего плана. Я надеялся получить высочайшую благодарность. Однако наш министр иностранных дел бросился в Царское Село с пачкой телеграмм: в Берлине и в Лондоне забили тревогу. Британское министерство иностранных дел выражало решительный протест, Вильгельм II шел еще дальше и отзывался о действиях нашей эскадры как «о небывалом акте пиратства, способном вызвать международные осложнения».
Получив вызов по телефону, я поспешил в Царское Село и застал Ники и министра иностранных дел в полном отчаянии. Дядя Алексей и адмирал Авелан сидели в креслах тут же с видом напроказивших детей, пойманных за кражей сладкого. В роли «дурного мальчика», соблазнившего их на этот поступок, оказался я, и все стремились возложить на меня всю ответственность за происшедшее. Ники, казалось, забыл, что идея крейсерской войны родилась в его присутствии, и он выразил тогда свое полное согласие на ее осуществление. Теперь он требовал объяснений.
– Какие же объяснения? – воскликнул я, искренно удивленный. – С каких пор великая держава должна приносить извинения за то, что контрабанда, адресованная ее противнику, не дошла по назначению? Зачем мы послали наши крейсера в Красное море, как не с целью ловить контрабанду? Что это – война или же обмен любезностями между дипломатическими канцеляриями?
– Но разве вы, ваше высочество, не понимаете? – кричал министр иностранных дел, впавший, по-видимому, в окончательное детство. – Мы рискуем тем, что нам будет объявлена война Великобританией и Германией. Разве вы не понимаете, на что намекает Вильгельм в своей ужасной телеграмме?
– Нет, не понимаю. Более того, я сомневаюсь, знает ли сам германский император, что он хотел выразить своей телеграммой. Мне ясно только одно: он, по обыкновению, ведет двойную игру. Друг он нам или не друг? Чего же стоят его рассуждения о необходимости единения всех белых перед лицом желтой опасности?